В этом году «Новый мир», наш главный толстый (бумажный) журнал, отпраздновал юбилей – 90-летие.

«НМ» не намного моложе советской власти, которая его породила и которую он благополучно пережил. При том что в истории журнала было много драматичных и красочных страниц, и самая яркая из них приходится на 1960-е годы – время взлета «Нового мира».

Владимир Лакшин был тогда правой рукой главного редактора журнала Александра Твардовского. Он вместе с Твардовским создавал и задавал тот особый «новомирский» стиль, который и принёс журналу славу. Потом этот стиль Лакшин старался привнести и в журнал «Знамя», где был заместителем главного редактора Григория Бакланова, и в журнал «Иностранная литература», который он возглавлял с 1990 года – и до смерти, в 1993-м.

К 19-м Лакшинским чтениям, которые проходили в этом году, мы подготовили анкету со следующими вопросами.

1. Что вы представляете при звуке имени «Владимир Лакшин»?

2. Как вы относитесь к его литературно-критическому методу – к т.н. реальной критике? Актуальна ли она сегодня? Или ушла в безвозвратное прошлое?

3. Какие из работ В. Лакшина вы считаете наиболее значимыми для истории русской литературы? Почему?

4. В 1975 году В. Лакшин в статье «Солженицын, Твардовский и «Новый мир» вступил в спор с Солженицыным, который в книге «Бодался теленок с дубом» описал «Новый мир» в неприглядных красках . Как вам кажется, на чьей стороне была правда?

В итоге получили ответы, которые представляем на суд читателя:

Дмитрий Бавильский, прозаик, критик

1. В моей литературно-критической молодости Владимир Лакшин был одним из тех безусловных авторитетов и столпов критического цеха, на который ориентировались, статьи которых ждали и читали в первую очередь (внимательные читатели всегда начинают изучать очередную книжку толстого журнала, а Лакшин воспринимался именно толстожурнальным автором, где бы он ни публиковал свои тексты).

Фигура Лакшина воспринималась не как советская или антисоветская, но имманентно литературная: Лакшин обеспечивал преемственность лучшим образцам критики и публицистики XIX и Серебряного века, а так же непрерывность развития философско-литературной мысли в России вне общественно-политических формаций. При том что «реальная критика», которую Лакшин исповедовал, не была чем-то отвлеченным или схоластически литературоведческим – Лакшин писал из глубин повседневности, откликаясь на самую что ни на есть злобу дня. Просто ему удавалось соединить «приятное» с «полезным», за что его и ценили.

Для меня символически выглядит то, что последние три года Владимир Лакшин был главным редактором «Иностранной литературы», своим примером и своей деятельностью демонстрируя повышенную «отзывчивость русской литературы» к тому, что творится за ее пределами. Эта широта подхода характеризует не только словесность времен Лакшина, но и горизонты самого Владимира Яковлевича.

2. Мне кажется, что «реальная критика» актуальна до сих пор, и лично я ощущаю нехватку больших, фундированных литературно-критических статей и обзоров, написанных как отклик на актуальные вопросы и запросы общества. Другое дело, что сейчас это, видимо, не очень нужно другим читателям: для того, чтобы писать «на злобу дня», необязательно прикрываться культурными информационными поводами — книгами или спектаклями (конечно же, я читал и театральные тексты В. Лакшина, являющиеся неотъемлемой составляющей и театрального ландшафта тоже), а можно говорить напрямую то, что волнует. Пока это, слава богу, еще возможно.

Хотя роль литературы, думающей в нашей стране вместо обывателя о «судьбах мира», не изменилась со времен Добролюбова. Изменились проблемы, а вот механизм взаимодействия пишущих и читающих остался, на мой взгляд, прежним. Поэтому необходимость «реальной критики» никуда не ушла, несмотря на полное отсутствие спроса на неё. Может быть, она просто приняла теперь иные формы?

3. Я предельно субъективен, но мои личные обстоятельства сложились таким образом, что первой книгой Лакшина, мне попавшей, были его театральные хроники. В отличие от произведений литературы, доступных нам в неизменном виде, театральные тексты Лакшина – безусловное свидетельство о спектаклях и актерских работах, которые безвозвратно канули в историю искусства. И даже если какие-то из постановок сохранены на пленке, восприятие их заведомо искажено выпадением из контекста тогдашнего восприятия. Поэтому здесь значение свидетельства очевидца возрастает многократно.

Важнее всего для меня, конечно же, остаётся работа В. Лакшина в «Новом мире», рядом с А. Твардовским. Несмотря на то, что она ситуативна и почти полностью оказывается пожрана ушедшим контекстом, культурный выхлоп, произведенный тогда «Новым миром», ощущается в современной литературе до сих пор. Он не мемориальный, но вполне живой, поскольку вполне узнаваемо ложится на нынешний общественный раскол и необходимость борьбы за безусловные ценности гуманизма, в котором мера всех вещей – человек и человеческая жизнь, а не химеры и схемы псевдогосударственных абстракций.

4. Споры Солженицына с «Новым миром» – вообще не моя чашка чая, так как я начал следить за цепочками литературно-критических полемик гораздо позже. Но такая отстраненность позволяет мне дипломатично заметить, что истина и здесь не принадлежит никому, но, как всегда, лежит где-то посредине.

Владимир Бондаренко, критик, литературовед, главный редактор газеты «День литературы»

1. Я был неплохо знаком с Владимиром Яковлевичем и всегда уважал его как одного из ведущих русских критиков, независимо от направления. Тем более и направление его – «реальной критики» – мне было близко. Ведь «Новый мир» Александра Твардовского и на самом деле в какой-то мере объединял и почвенников, и западников.

Да и сам Владимир Яковлевич говорил о себе: «Я русский литератор, со всеми выгодами и невыгодами этого звания». Не раз он мне лично, молодому критику, помогал в разных ситуациях. Я ценил его как одного из немногих русских интеллигентов уходящего времени. Как-то отдыхал вместе с ним в доме творчества. Печатал его в журнале «Октябрь», когда там работал во времена Ананьева. Интересно, что благодаря Лакшину я стал автором уже нового перестроечного журнала «Знамя». Он сам лично меня и пригласил.

Позже, когда Владимир Яковлевич ушел в «Иностранную литературу», в одном из своих обзоров новые руководители «Знамени» признали, что ошибкой журнала за прошедшее время они считают публикацию повести Эдуарда Лимонова «У нас была Великая Эпоха» и статьи Бондаренко…

Поздний Лакшин вообще близок мне по всем параметрам, в том числе и по идеологическим.

2. Я считаю, что в той или иной мере, в русской литературе «реальная критика» всегда будет актуальна. Оставим в стороне эссеистику и чистое литературоведение, там свои законы, а в русской литературной критике реальная литература всегда будет господствовать.

3. В истории русской критики останутся навсегда , кстати, актуальны и сегодня все его главные работы. И «Иван Денисович, его друзья и недруги» (1964), ставшая мгновенно знаменитой не менее чем сама повесть. И как продолжение ее – «Писатель, читатель, критик» (статья вторая, 1966). Близка мне и его полемическая по отношению к Солженицыну статья «Солженицын, Твардовский и «Новый мир»…».

Матерый лагерник раскрывает свои хитрости в работе с советскими журналами, это его право. Но значение Твардовского как редактора выше имени и Солженицына, и Трифонова, и Быкова и других его самых лучших авторов, ибо именно журнал «Новый мир» и сотворил их всех, журнал дал им направление, а они уже творили новую русскую литературу. Не было бы «Нового мира», никто не знает, как сложилась бы судьба и этих писателей, и в целом русской литературы этого периода.

Но не буду скрывать, наиболее мне близка одна из последних значимых работ Владимира Лакшина, его памятная всем статья «Россия и русские на своих похоронах» («Независимая газета». 17.03.1993), после которой он рассорился с нашими либералами, а вернее, они дружно набросились на него. Эта статья крайне важна и современна и сегодня.

Лакшин пишет:

«Понятие «русский» мало-помалу приобрело в нашей демократической и либеральной печати сомнительный, если не прямо одиозный смысл… Его стараются избегать, заменяя в необходимых случаях словом «российский», как несколько ранее словом «советский»… большая же часть демократической прессы (…) к понятию «русский» прибегает лишь тогда, когда имеется в виду разоблачительный эффект»…

Разве не так и сегодня? Разве не либералам ныне противен русский Крым, и близки бандеровцы? Разве сегодня не значимы слова Лакшина:

«Как многие другие люди моей генерации, я был взращён так, что мне претит всякий оттенок агрессивного национального чувства: антитюркизм, антисемитизм, антиамериканизм.

И русский шовинизм мне враг. Но примите уж как угодно, как причуду или национальный предрассудок, но мне почему-то хочется, чтобы к понятию русского – русского характера, русской культуры, русской литературы – относились хотя бы с минимумом уважения и справедливости… В изнурительной полемике «патриотов» и «демократов» всё более поляризуются ценности либерального «цивилизованного мира», западного понятия о свободе – и представления как об исходной ценности о своей стране – отчизне, родине.

Эта дилемма мне кажется ложной. Я не мыслю родины без свободы, но и свободы – без родины…»

Так что свобода свободой, а русофобия – русофобией.

4. Здесь заложены две правды. Правда литературы и литературного процесса, и здесь я полностью на стороне Владимира Яковлевича Лакшина в споре с любыми авторами.

И правда матерого лагерника, правда озлобленного зэка, живущего до конца жизни по своим зэковским законам. От нее тоже не так просто уйти, мы об этом часто спорили с моим другом Леонидом Бородиным, в котором тоже крепко сидело лагерное мышление. Оно мешало и Солженицыну, и Бородину, но как от него избавиться, если оно стало частью натуры. Увы, у каждого в этом споре была своя правда.

Андрей Василевский, критик, поэт, главный редактор «Нового мира»

1. Голубую обложку «Нового мира».

2. Так называемая «реальная критика» актуальна в тех исторических условиях, когда прямое публицистическое высказывание о жизни затруднено или невозможно. Чем больше возможностей для прямого высказывания – мимо литературы, тем менее актуальна «реальная критика».

3. «“Мудрецы” Островского – в истории и на сцене» (НМ, 1969, № 12). По крайне мере, на меня она произвела наибольшее впечатление.

4. Все участники тех событий имеют право на (субъективное) высказывание. Меня там не было.

Наталья Иванова, критик, литературовед, первый заместитель главного редактора журнала «Знамя»

1. Представляю бело-голубую обложку старого журнала «Новый мир», полное своеобразия лицо Владимира Яковлевича, неповторимые модуляции его голоса, его книги и телефильмы, неторопливую беседу, прогулки на Рижском взморье…

2. К его методу, к «реальной критике» я отношусь с почтением, рассказываю о нем своим студентам в МГУ. Не считаю этот метод оставшимся только в истории и совершенно исчерпавшим себя — сегодня его продолжают, используя в своих статьях и эссе, весьма разные критики и писатели — от Аллы Латыниной (плюс, по-своему, конечно, «новые реалисты» – Р. Сенчин, А. Рудалев и др.) до Валерии Пустовой.

3. Для истории русской литературы важны все его «новомирские» статьи.

4. Моральная правота была на стороне Лакшина, а фактическую сторону во многом восполнил Солженицын (у которого не было задачи «описать журнал в неприглядном виде», я так не думаю). Правда объемна и вбирает в себя разные воспоминания и оценки.

Алексей Колобородов , критик, прозаик, культуролог

1. Сначала весь клубок историй, связанный с «Новым миром» 1960-х и далее везде, от публикации «Одного дня Ивана Денисовича» и, хотелось написать, «до разгрома редакции Твардовского». Но нет, именно Лакшин продолжал историю «Нового мира» Твардовского и после смерти Александра Трифоновича – полемикой с Солженицыным в 1970-е, и его свежеприобретенными на рубеже 1980 – 90-х горячими адептами.

Еще вспоминается кусок из мемуаров Григория Бакланова о том, как он согласовывал Лакшина на своего зама в перестроечное «Знамя».

Чуть ли не на уровне членов Политбюро (ну да, Политбюро – у А. Н. Яковлева). То есть Лакшин был такой знаковой фигурой, символом независимой литературной политики – за ним предполагалось опасное и в «эпоху гласности» альтернативное направление.

Словом, ассоциации самого имени Лакшина богаты именно на сюжеты истории литературы, что как-то очень точно попадает в его приверженность «реальной критике».

Еще, конечно, вспоминается внешность Владимира Яковлевича – в роговой оправе толстые очки, лоб, глубокий и печальный взгляд… Такой русско-демократический интеллигентный look, но никак не советский.

Значительного человека – но не положением, а поведением в обществе.

2. Владимир Лакшин считал себя наследником метода, а его родоначальниками – «шестидесятников» XIX века, круг некрасовского «Современника» (кажется, именно Лакшин первым указал на параллели Некрасова и Твардовского, сделавшиеся сегодня чуть ли не общим местом).

В теоретических выкладках Лакшина было много чисто тактических ходов и уловок, обусловленных известными историческими обстоятельствами, поэтому принимать его концепции как прямое руководство к действию – сегодня не очень профессионально. Другое дело, что продолжает оставаться актуальным сам подход к литературе как средству познания действительности. А может, опять становится необходимым.

Вот сейчас я, работая в Большом жюри нынешнего сезона «Нацбеста», читаю и рецензирую вещи лонг-листа и практически в каждой рецензии стараюсь акцентировать социологическую или политологическую нагрузку вещи.

Понятно, что в замысел автора она далеко не всегда входит, однако нередко является главной фишкой произведения. Вот порноповесть Лизы Готфрик «Красавица» – о похождениях секс-тусовщиков в Киеве нулевых – обнажает наркотическую природу украинской революции. И это даже не реконструкция, как у Пелевина в «Хрустальном мире», но свидетельство, так сказать, онлайн.

3. Для меня, безусловно, работа Лакшина «Солженицын, Твардовский и “Новый мир”». Сегодня, может быть, даже принципиальнее те высокие человеческие и корпоративные («добрые нравы литературы» – Ахматова) смыслы, которыми наполнил Владимир Яковлевич свой ответ Солженицыну.

Лакшин в мемуарах (собранных в книгу «Голоса и лица») написал один из лучших портретов Твардовского, что ценно – не только «новомирского» периода. Очерки о Маршаке, Ольге Берггольц, Раневской и Михаиле Яншине.

А вот булгаковский цикл мне не слишком близок. Конечно, Булгаков, может быть, более иных русских авторов удобен для «реальной критики» с ее историко-социальным анализом; читателя, однако, не оставляет чувство, будто Лакшин использует Михаила Афанасьевича в качестве повода для продолжения дискуссии об «Иване Денисовиче, его друзьях и недругах».

В мемуарной же части «булгакиады», той, что посвящена Елене Сергеевне, Лакшин явно осторожничает, сбиваясь подчас на совершенно несвойственный ему карамельный тон.

А последнюю его статью, 1993 года, «Россия и русские на своих похоронах», нашел в связи с этой анкетой. И поразился актуальности и созвучиям.

4. На мой взгляд, правда была за Лакшиным. Тогда и сегодня. И нравственная – об этом я сказал выше. Но историческая тоже и, может быть, в большей степени.

Владимир Яковлевич в этой работе сделал точное наблюдение:

Солженицын нападал на «Новый мир» не только по личным, но и идейным соображениям. Свою окончательно сформировавшуюся к концу 1960-х ненависть к советской идеологии он проецировал на «новомирцев» – людей, по Лакшину, социалистических и демократических убеждений. Сторонников социализма с «человеческим нутром, а не только лицом».

По сути, власть, убрав с общественной сцены «Новый мир» Твардовского-Лакшина, уничтожила именно социалистическую альтернативу развития СССР, проскочила последнюю перед его запрограммированным крахом развилку, Александр же Исаевич, мысливший шире и глубже «вождей», в «Теленке» подписал ей и идейный приговор. Явно намерено и продумано.

Бессмысленно сегодня гадать, по какому пути пошли бы тогдашнее общественное мнение, страна, литература, сохранись в том или ином виде «Новый мир» 1960-х – очевидный прообраз политической партии.

Ясно, однако, другое – солженицынское влияние на разрушительные процессы конца 1980-х – начала 1990-х было очень значительно, и тут сбылись все прогнозы Лакшина – о звериной ненависти АИСа к советскому проекту, невнятности и фрагментарности его позитивной программы, опасных авторитарных тенденциях.

«Чего он хочет для России, чего ждет от нее? Не знаю, не пойму. Судя по идиллическим его понятиям о нашем дореволюционном прошлом, ему кажется, что у России одно будущее – ее прошедшее. Достаточно перечитать «Письмо вождям»: он не против самой крепкой и крутой централизованной власти, и даже самодержавность и великодержавность имеет для него в себе нечто привлекательное. «Вождям» надо было бы лишь послушаться доброго совета и расстаться со своей пагубной идеологией – все стало бы на место. Да если б еще вернуться к православию на национальной основе…»

Как говорил один мой знакомый губернатор: взгляните на табло.

Лакшин пишет об «Архипелаге ГУЛАГ»:

«…пока история не найдет более объективных летописцев и не произнесет собственного суда над прошлым, пристрастный суд Солженицына останется в силе».

Что ж, объективные летописцы находятся, их, надо полагать, будет всё больше, и уже самые преданные поклонники Александра Исаевича путаются в дефинициях и оговорках, призывая перестать воспринимать «Архипелаг» в качестве «обвинительного акта, прокурорской речи» (Лакшин).

А суд истории разыгрывается, как и положено, в фарсовом отчасти виде. Так, отмечу, что история многодетной дамы из Вязьмы Смоленской губернии, стуканувшей в украинское посольство о передвижениях наших войск, вышла прямиком из нобелевского романа Александра Солженицына «В круге первом». (У романа, кстати, недавно был своеобразный юбилей – в 1964 году Александр Исаевич подготовил его лайт-вариант для прохождения цензуры, давал читать Твардовскому и тот загорелся напечатать).

Там аналогичные действия предпринимает, после цикла рефлексий, дипломат Иннокентий Володин, пытаясь предупредить американского военного атташе о том, что бериевские лазутчики вот-вот унесут из-под носов янки атомную бомбу. И тоже оказывается в Лефортово.

Отклонения от сюжета внесли сама жизнь, история и Россия. Не мужик, а баба, не карьерный дипломат, член ВКП (б), а беременная на тот момент домохозяйка и член КПРФ, взяли не двух, а одну, не секретная ведомственная информация, а подслушанный в маршрутке разговор…

Когда была премьера сериала «В круге первом» Глеба Панфилова с Евгением Мироновым в роли солженицынского альтер-эго, после финальной серии устроили дискуссию – проклятый предатель, мол, Иннокентий или право имел? И, в общем, склонялись к праву, если у тебя страна-агрессор, а лидер – Сталин…

Так вот, за освобождение Светланы Давыдовой привычно шумели либералы и правозащитники, а вот никто из статусных адептов и влиятельных родственников Солженицына голоса не подал.

Сюжет, если вдуматься, чрезвычайно знаковый.

Вл. Новиков, критик, литературовед, прозаик

1. Вижу классического русского интеллигента

2. Помню, как в 1988 – 1989 годах меня потянуло на «реальную критику». Написал статьи об интеллигенции и бюрократии, об антиутопиях, социально заострил рецензии на Битова и Валерия Попова.

Все это публиковалось в «Знамени», а замыслы статей обсуждались с тогдашним заместителем главного редактора – В. Я. Лакшиным.

Разговор единомышленников без лимита времени. Ощущение такое, что ты не просто «приходящий» автор, а «сотрудник журнала» (так, между прочим, именовали авторов в XIX веке), что ты не один в этой литературной жизни. Выходил заряженным на писание.

Без соотнесения текстов с «внетекстовой реальностью», без злободневности (пусть не прописанной эксплицитно) критики как таковой просто не существует.

Потеряв «реальную критику», наша литературная пресса сначала потеряла читателя, а потом и критику как жанр. Так называемая «книжная критика», ютящаяся сегодня на задворках периодических изданий, – это уже даже не журналистика, а безличное аннотирование, не нуждающееся в авторской подписи. Так же безлики в элитарных изданиях и пространные тексты не умеющих писать филологов, безосновательно претендующих на «эстетический» анализ современной словесности.

3. «Иван Денисович, его друзья и недруги», «Писатель, читатель, критик» (две статьи), «Мудрецы Островского в истории и на сцене». Это были статьи результативные, формировавшие общественное мнение. Вместе с тем это «критика как литература»: большая статья может быть читабельной и динамичной. Жива и книга об А. Н. Островском – благодаря авторскому перевоплощению в героя и речевой естественности.

Как автор «Книги о пародии» (1989), не могу не вспомнить разбираемую там шедевральную пародию Лакшина на Катаева «Мовизма осень золотая», появившуюся (под псевдонимом В. Тропов) в «Литературном обозрении в 1978 году.

Она по-хорошему амбивалентна и при всей остроте передает обаяние катаевского «Алмазного венца». Перечитайте – получите удовольствие. Это был интенсивный выплеск лакшинского остроумия, которое органично присутствует в его стиле всегда.

4. Сразу хочется процитировать Чехова, которым Лакшин занимался всю жизнь: «Никто не знает настоящей правды».

В этом конфликте сошлись два антропологических антипода. С одной стороны – интеллигент Владимир Яковлевич. С другой стороны – Александр Исаевич, который никогда не был интеллигентом. Даже бесконечно преданная ему Л. К. Чуковская писала в дневнике: «Для того чтобы стать гением, ему не хватает только интеллигентности!»

Может ли великий человек во имя великой цели рассматривать всех, с кем его сводит жизнь, как средство? Вопрос логически неразрешимый, его можно только заострить в художественном произведении, как это сделала Ольга Новикова в повести «От обиды (Великий писатель и частное лицо)».

Сложный пафос повести разделяю.

А по-человечески считаю, что выступить в защиту Твардовского было, по интеллигентному кодексу, долгом Лакшина. Он его исполнил.

Роман Сенчин, прозаик, критик

1. Владимир Лакшин является для меня образцом честности. По-моему, он был очень честным и в литературе, и в жизни. Это очень важно — без честности обесценивается даже самый большой талант.

2. Сегодня, после всплеска нулевых годов, наша критика вновь находится в плачевном состоянии. Мы видим или оценочные рецензии (стоит или не стоит читать), или почти литературоведческие статьи. Собственно критики, в которой бы говорилось о многом и многом на основе того или иного произведения, почти нет. Но именно она и двигала не только русскую литературу, но и русскую жизнь. Поэтому она необходима.

3. Лет десять назад вышло собрание сочинений Владимира Лакшина в трех томах. Считаю, что оно должно быть в домашней библиотеке каждого думающего человека. А вообще даже совсем небольшие статьи Владимира Лакшина содержат интересные, точные, полезные мысли. В этом плане он для меня в ряду Белинского, Писарева и других классиков русской литературной критики… Жаль, что из критики на довольно долгое время Лакшин был, по существу, вычеркнут, но и в литературоведческих, биографических работах он умудрялся говорить о современной ему литературе, о процессах, происходящих в обществе…

4. Да, эта статья – подвиг Владимира Лакшина. И ему, как я читал, за нее от очень многих досталось обидных слов, обвинений в сотрудничестве чуть ли не с КГБ. Но эта статья должна была появиться, ее должен был кто-то написать. Мужества хватило у Лакшина… Александр Солженицын – титан. И как всякий титан, он вольно или невольно воспринимал всё окружающее как инструменты, орудия. Это сгодится, а это – нет… Такие оценки мы встречаем почти на каждой странице книги «Бодался теленок с дубом».

У Солженицына было множество смертельных врагов, в том числе и могущественных, всесильных. У него были помощники, соратники, которые видели в нем вождя и принимали многое из того, что бы не приняли от обыкновенного человека. Но тут обижаться, цепляться за вроде бы мелочи казалось глупым. Хотя видно, как ранили людей многие оценки Солженицына, его суждения…

Сейчас не найду цитаты, хотя она у меня где-то записана, приведу по памяти. Александр Исаевич просит вдову Булгакова: «Я должен прочитать всё у Михаила Афанасьевича, чтобы не писать о том же, о чем писал он». Наверняка вдову эти слова обидели. Но с другой стороны, они понятны и – в отношении Солженицына – вроде как уместны…

Лакшин же не принимал подобного, возмутился солженицынскими оценками «Нового мира» времен Твардовского. Взялся многое опровергнуть… Знаю, что эту статью Лакшина до сих пор многие не принимают, но написана она тактично, с огромным желанием быть объективным. И сквозь прорывающуюся обиду на автора «Теленка…» за своих товарищей, у Лакшина видна любовь к Солженицыну и сочувствие…

Сергей Федякин, критик, литературовед, культуролог

1. Как ни странно – в первую очередь лицо: лысоватый человек, в очках, с усиками, – таким, каким видел его на фотографиях и в передачах, посвященных различным литературным именам. Рядом с этим – история журнала «Новый мир», книга «Островский», отважная позиция Лакшина в 1993-м.

2. К «реальной критике» отношусь сдержанно, как и к любой критике, которая не стремится стать искусством и согласна быть только «разбором». Это касается не одного Лакшина, но подавляющей части критики 1940-1980-х. У самого Лакшина есть высказывания о критической статье как о «тоже произведении». Но сам он этой черты не перешагнул.

Такая критика в прошлое ушла, насколько безвозвратно – покажет время. К этому стоит заметить, что рядом и с такой критикой современная «коммерческая» – просто бессмысленна.

3. Работы о русских классиках, особенно об Островском. Ценен и составленный им том «Интервью с Толстым». Сам Лакшин писал, что – при возможных оговорках – все-таки наиболее важные критические работы появляются тогда, когда и автор значителен. Суждение спорное, если его воспринять как непреложный закон. Но, похоже, для самого Лакшина значимость личности писателя была очень важна. К тому же, с классиками общался уже человек, как бы ушедший от литературной критики, которое ранее казалось очень важным делом жизни. Оказалось, что для его собственной жизни классическое наследие – не менее, если не более важно.

4. Современникам бывает подвластно прошлое, иногда они могут угадывать будущее, но очень редко они бывают объективны к тому, что случилось на их собственном веку. И в этом споре, как и во множестве других, случившихся в истории русской литературы, каждый был скорее неправ, нежели прав.

«Новый мир» Твардовского был разным даже идеологически. Тем более – разным в разные свои периоды. Более-менее объективной точки зрения на это явление, как и вообще на литературно-журнальную жизнь того времени, пока не существует. И всего менее можно её ожидать от участников событий.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>